Руководитель центра хирургии GMS Clinic Бадма Башанкаев дал интервью читателям интернет портала vademec.ru.
В 2005 году хирург Бадма Башанкаев получил стипендию Президента РФ для молодых ученых и отправился в Cleveland Clinic Florida стажироваться у главного проктолога США. А спустя четыре года вернулся на родину — не просто с новыми навыками, но с идеей войти в историю российского здравоохранения в роли полководца в войне против злокачественных новообразований кишечника. Он разъезжает по стране с лекциями, оперирует в государственных и частных клиниках, воспитывает единомышленников на профильной кафедре Первого меда, организует на собственные и привлеченные средства скрининговые программы, рекрутирует в свою противоопухолевую армию отечественных селебрити.
Вы могли самостоятельно выбирать, куда уехать учиться на президентские деньги?
Да, это был позитивный момент — можно было выбрать то, что нравится. Естественно, я поехал к лидеру, самому молодому, перспективному — ведущему американскому колоректальному хирургу Стиву Векснеру. Он мой «отец» в хирургии, мы друг в друге души не чаем. Я работал у него почти четыре года.
Гранта хватило на столь длительный срок?
Нет, грант — около $18 тысяч — был рассчитан на несколько месяцев. Нужно было возвращаться. Но когда мне нравится, я хорошо работаю. В США иностранцам запрещено смотреть пациентов и помогать на операциях, можно только присутствовать «тенью», но Стив — очень влиятельный хирург и человек. Одна из его бывших жен — вроде бы родственница Бушей, и он выбил нам справку от министерства — тренировочную лицензию, позволяющую оперировать и помогать, работать, по сути, ординатором. Плюс нужно было писать науку. Однажды мы готовимся к операции, разговариваем о пациентах, и я, между делом, напоминаю: «Мне нужно собираться, уезжаю через две недели». Он спрашивает: «Куда?» Я отвечаю: «Домой, средства на жизнь закончились». Он уточняет, сколько надо, и на следующий день подписывает бумажки. На его зарплате я работал 3,5 года, он выбил мне грант‑стипендию, я учился за деньги американской индустрии здравоохранения, у меня была страховка и зарплата американского ординатора.
Вы поехали в Штаты сразу после университета?
Нет. Вообще не имеет смысла посылать на такие стажировки совсем молодых людей, нужно отправлять учиться тех, кто уже начал что‑то делать. Я тогда был аспирантом, у меня было, кажется, 10 или больше научных публикаций, я был активным, принимал деятельное участие в Совете молодых ученых и вообще в жизни Медицинской академии. Наверное, смешно говорить о владении английским не со словарем. Повторяю, бессмысленно ехать с малым знанием языка. Это непродуктивно. Это трата времени вхолостую.
Почему же не стоит отправлять за рубеж вчерашних выпускников?
Смысла нет — ничего не поймут. Нужно либо институт там заканчивать, либо здесь начинать работать. И отправлять тех, кто себя зарекомендовал хорошо, кто понимает, что делает, научно и практически. Переучиваться — это нормально, это закономерный рост хирургов. Вишневский ли, Петровский ли, все большие хирурги в итоге учились за границей и потом приезжали сюда, совершая инновации.
И как вам там четыре года работалось?
Было к чему стремиться, был постоянный стимул к обучению и совершенствованию. Я не делаю ничего особенно нового для заграничного уровня подготовки, я просто хочу продолжить и приумножить полученный там опыт.
Вы ради этого вернулись?
Не совсем так. Это было сочетание факторов. К сожалению, здоровье отца пошатнулось (он руководил хирургией в большом стационаре, это не проходит бесследно), ему поставили коронарные стенты. Плюс мне заочно предложили в Москве ответственный пост в ведущем учреждении по моему профилю. Аргументы показались мне весомыми, мне было сказано: «Возвращайся! Иностранцы все равно чувствуют себя людьми немножко второго сорта, каким бы умным ты ни был». Но предлагавший мне эту должность человек в итоге сам не получил кресла директора. Когда с назначением не вышло, я сначала переживал, а сегодня думаю: слава богу. То, что происходит сейчас, мне нравится, я работаю по любимому направлению, мои задачи и сфера ответственности в основных хирургических обществах растут совершенно не кратно моему возрасту. И я, как могу, двигаю вперед свое дело и образование хирургов и населения в целом, это чрезвычайно важно.
В чем основные различия российской и американской практик?
Там есть система. Даже если у человека есть эго, есть трения между профильными медицинскими обществами, это никак не влияет на продуктивность профессионального сообщества. Система работает. Здесь мы перегибаем палку с политикой, одна кафедра, другая кафедра, а там понимают, что если профсообщество будет разрозненно, ничего хорошего не произойдет. Там людям дают расти, не позволяя политике вмешиваться. Там сильное общество хирургов и сильное общество проктологов, президенты которых меняются каждый год. Board of governors, члены правления, одни и те же, а представительские лица переизбираются — каждому надо дать шанс. Такое президентство — это лишь признание профессионального сообщества, это не значит, что ты сейчас начнешь рулить, исправишь все, что, на твой взгляд, было плохо. Это оценка твоих профессиональных заслуг, организаторских способностей. Своим стратегическим мышлением ты помогаешь найти решение проблемы, но вот этого — я приду и всех вылечу — нет.
Когда вы вернулись в Россию и с ответственным постом не получилось...
Я остался в РНЦХ. За три года достиг потолка развития, у меня тогда было уже четверо детей, а зарплата — 22 тысячи. Мне предложили работу в EMC. Хирургия там в то время была на весьма и весьма скромном уровне — не было системы дежурств, не было академического подхода, спокойная частная практика. Пациент с аппендицитом мог пролежать в приемном отделении непозволительно долгое время, пока из дома не приедет хирург. И это в частном премиальном медцентре! Я пришел на колопроктологию, мне было все равно, чем заниматься — общей хирургией или проктологией, благодаря родной хирургической кафедре я подкован и там и там. И через полгода мне предложили должность заведующего всем хирургическим направлением. Этому способствовал талантливый врач, неимоверно умный и строгий профессор Глазунов. Мы выстроили хирургические дежурства, иерархию, произошла ротация кадров, я привлек много новых «академических» коллег, добился реновации отделения реанимации. После этого мы показали прирост прибыли в 400% — возможно, стали для ЕМС «золотой коровой». Но мой мотив всегда будет один: медицина — вперед, финансы — сзади. К сожалению, после смерти Глазунова и смены генерального директора произошли печальные пертурбации, логичного объяснения которым я не смог найти.
Эти изменения и стали причиной вашего ухода из ЕМС?
Сейчас непростое время для компании. Вместо Артема Гапеева, человека взвешенно эмоционального, любящего и понимающего врачей, пришел новый директор из Coca‑Cola со своим видением бизнеса. Именно бизнеса. В итоге из клиники ушла Света Галушко, ушел Морозов, ушел Живов, Денис Мазуренко — в процессе совмещения, ушел чудесный патолог Дмитрий Буланов. Почти не стало французских специалистов, ушли дерматологи, частично поменялись кадры в приемном и терапевтическом отделениях и так далее. Монетизация бренда началась слишком рано. Традиции, заложенные Л. М. Печатниковым, персональный подход к каждому пациенту стали сложны с укрупнением структур ЕМС. Искренне уважаю профессора Жиляева, нынешнего главного врача, но при невнятной позиции медицинского руководства ему сложнее всех. Из‑за несогласия с политикой руководства за мной ушли серьезные хирурги. Моя позиция по этому вопросу четкая — я не собираюсь зарабатывать на анализах. Дело в том, что в хирургии есть сезоны: летом люди «меньше болеют» — грыж меньше, люди хотят отдохнуть, и отделение может простаивать. Но мы не будем навязывать пациентам анализов на несколько сотен евро и перевязок еще на столько же. Да, это классно для EBITDA, но неправильно медицински. Слава богу, Игорь Краснолуцкий, управляющий партнер GMS Clinic, меня в этом поддерживает — за второй год, что я работаю, я ни разу не услышал, что мы где‑то «недокручиваем». При этом нас поддерживают, и мы высокомаржинальны. Я выстраиваю свою систему, она может многим не нравиться: я могу что‑то резкое сказать, если врач лечит не по стандарту или недорабатывает. Нельзя просто уйти домой, если проблема не решена. У всех на компьютерах установлен UpToDate, ежедневно обновляемый клинический информационный ресурс, у меня он еще и за деньги скачан на телефон — если я что‑то не знаю, сразу лезу смотреть. Современный врач не может знать все, но должен знать, где подсмотреть.
Одним словом, GMS Clinic вас переманила?
Да. Здесь работает талантливая гинеколог Анна Морозова, с которой мы учились вместе и очень дружим, еще несколько очень уважаемых мною специалистов, в том числе и Боб Янг — американский терапевт, с которым нас тоже связывает крепкая дружба. В GMS сейчас много иностранных врачей. Сильные профильные врачи мигрируют между несколькими учреждениями (это началось с Американского медицинского центра, который был выпестован Александром Мясниковым), и все друга друга знают. От предложения Игоря Краснолуцкого было сложно отказаться.
И на кафедре хирургии Первого меда вы продолжаете работать?
Да, это кафедра со старинными традициями, один из великих людей, ее возглавлявших, — Владимир Дмитриевич Федоров — директор НИИ колопроктологии, затем директор НИИ им. Вишневского. При нем работали Михаил Данилов, специалист по поджелудочной железе, и Владимир Глабай, нынешний заведующий кафедрой, который доверил мне здесь колопроктологию и общественные связи, что я очень ценю. Владимир Петрович дает возможность развиваться молодым коллегам. Это я знаю с момента обучения в ординатуре и аспирантуре. На кафедре всегда развивались три направления — экстренная хирургия, гепатопанкреатобилярная хирургия и колопроктология. По последнему направлению работал Владимир Амелин — сын врача, имя которой в колопроктологии стало нарицательным, — Ольги Амелиной из Благовещенска. У нас два примера выдающихся женщин‑хирургов в онкоколопроктологии — Тамара Одарюк, которая очень многих научила правильно оперировать, и Амелина.
А выдающиеся мужчины?
Самый известный — академик Рыжих, в честь которого назвали ГНЦК. Человек, который консультировал руководство страны, Политбюро ЦК КПСС. Его влияние было велико. Рыжих сумел добиться для специальности всего, чего хотел, ездил за границу, переводил с сотрудниками иностранные книги, построил новое здание института, но, к сожалению, не дожил до открытия ГНЦК. Потом центром немного поруководил Александров, затем ГНЦК возглавил Владимир Федоров — он собрал сильную команду и здорово поднял стандарты колопроктологии. Федоров передал институт Воробьеву, и, когда тот умер, центр перешел под управление Юрия Анатольевича Шелыгина, который сейчас возглавляет и Ассоциацию колопроктологов России — профессиональное общество, появившееся еще при Федорове. Сейчас вы можете увидеть попытки создать оппонентские общества, но эта попытка суверенитета, наверное, не совсем корректная, потому что может лишь разобщить специалистов. Другое важное профобъединение — Российское общество хирургов (РОХ), неотъемлемая часть которого — Российское общество эндоскопических хирургов (РОЭХ). Ассоциация колопроктологов активно сотрудничает с РОХ. На последнем Национальном хирургическом конгрессе мы проводили секцию живой хирургии — 30 показательных операций за четыре дня, и четыре из них были представлены хирургами из ГНЦК.
Помимо клинической практики, работы на кафедре, вы активно посещаете регионы. Зачем?
Я в этой стране хочу остаться в истории как врач, который снизил заболеваемость колоректальным раком. Я занимаюсь этой проблемой на всех этапах и уровнях. И не буду заниматься чем‑то другим — мне малоинтересен, например, рак шейки матки. Колоректального рака просто не должно быть, он профилактируемый! Лучше соперировать раннюю форму рака, человек будет спокойно жить и про меня забудет, а что делать с запущенными формами — непонятно. Получается безумно дорого и бестолково. У нас хирургия в некоторых направлениях как будто осталась в 70—80‑х, в стране дефицит правильных хирургических конференций, потому что у руля иногда стоят люди несгибаемые: «Как я оперировал, так и буду оперировать». Но проводить одни показательные операции бессмысленно, должны быть и дидактические лекции. В том числе и о скрининге для первичного звена — это наша «пехота». И в целом система хирургического обучения должна глобально меняться — не может хирург получить адекватное образование за год интернатуры или два года ординатуры. Нужно пытаться перевести на пять лет и в идеале платить ординаторам зарплату, а не прожиточный минимум. И за это с них спрашивать. А сейчас ординаторы сами платят за свое обучение около 100 тысяч рублей в год. У нас было по 8–10 дежурств в месяц, а сейчас они приходят в 9 утра и уходят в 2 часа — а что, они заплатили за обучение. И отношение соответствующее. Приходят люди и не понимают анатомию живота! Через год они будут хирургами, а на деле получат «лицензию на убийство». Если у них будет толковый заведующий — слава богу, но не всем же повезет.
А скрининговые программы где‑то действуют?
В ХМАО, Чечне, Калмыкии, Смоленская область подтягивается. В Ярославле есть Сергей Кашин —один из лидеров российской эндоскопии, он реально тащит за собой всех, к нему приезжают учиться. И он сейчас в регионе организует программу скрининга. Производители оборудования и расходных материалов помогают расписать схему скрининга и закупить тесты. Так они ищут точки соприкосновения: скрининг позволяет выявить ранние формы, и их можно прооперировать — торакоскопически и лапароскопически, а «расходники» — прямая выгода производителя. В Калмыкии вот только что мы закупили тесты. Я туда езжу очень часто. Там удивительно чуткий руководитель администрации президента республики, он нас услышал, выделил средства. Сейчас в Калмыкии собрали фокус‑группу — начали с учителей, их организовывают, выдают тесты. И мы нашли уже пять предраков, сейчас анализируются еще несколько десятков тестов. Кроме этого, прооперировали там очень многих, и вот — идет социальный отклик, в республике понимают, что мы делаем большое дело. Пока все равно сложно, частично «расходку» я пока тащу сам, что‑то дарят компании. Так и мотаюсь. Последний раз ехал на машине, спал на заднем сиденье, утром — в операционную. Должна была быть одна операция, в итоге четыре — три рака кишечника и один сложный свищ. Свищ прямой кишки — катастрофически неудобная болезнь, избавляясь от которой, мы балансируем между радикальным излечением и недержанием стула. Язвенный колит и болезнь Крона тоже сложно лечатся, а их наличие — фактор риска для развития рака толстой и прямой кишки, потому что это хроническое воспаление. И эти заболевания, как и рак, тоже требуют культуры знания — и врачей, и населения. Проблем непочатый край, но мы работаем. И, кстати, спасибо Илье Фоминцеву за советы.
Говорят, у вас был собственный скрининговый проект — вы лично купили тесты, которые распространялись среди посетителей клиники. Это действительно так?
Да, когда я еще работал в ЕМС, я оплатил из своего кармана почти 3 тысячи тестов, тогда они стоили дороже, по 300 с лишним рублей. Мог бы машину купить, но, понимаете, мне стало обидно и скучно оперировать раки, которые можно было предотвратить, нужно было что‑то делать. Мы соперировали раки людей из этой акции, люди живут, эффект есть. Перейдя в GMS Clinic, я продолжил просветительско‑профилактическую тему. Вот в туалетах клубов иногда висят автоматы по продаже презервативов, у нас в туалетах клиники висели типа таких, с бесплатными тестами. И рядом фотография, с которой я грозил пальцем и говорил: девять из десяти раков предотвратимы. Надо мной потом издевался наш педиатр: «Бадма Николаевич, не могу без вашей фотографии теперь в туалет сходить». Я пытался зайти с этим проектом в сетевые «едальни», не вышло. Рестораторы говорят: у нас люди приходят веселиться, а это — о грустном. Совершенно неправильный подход. В США колоссальные кампании: начиная с 80‑х март там — месяц колоректального рака, они продают майки «нашего» синего цвета, организуют благотворительные забеги, хирурги начинают пинать любимых журналистов, чтобы те делали тематические проекты. Департамент здравоохранения Москвы тоже недавно выпустил листовки, но они требуют обработки, тексты еще неживые, информация в них не цепляет обычных людей. Нужно просить писать их тех, кто понимает, как это делать. Когда я «хожу в телевизор», то беру с собой своих пациентов, которые не против, и всем их показываю. Хочется, чтобы люди знали: колоноскопию сделали, полип отщипнули — и голова не болит. Я уговорил актрису Светлану Пермякову сделать исследование — она выложила эту информацию в Facebook и Instagram, на телепередачу мы вместе сходили. Сейчас я еще кого‑нибудь буду подзуживать. Настя Задорожная приезжала, мы сделали с ней ролики о раке и возможности его предотвратить. Наталья Медведева, Петр Романов, DJ Smash, Света Устинова, Александр Рогов, Вера Полозкова — это мои неравнодушные друзья, которые тоже поддержали акцию.
Американцы молодцы — в том плане, что не стесняются говорить об этом.
Американцы умеют считать деньги. Есть несколько аспектов. Болеют социально активные люди, теряются лучшие кадры. Общественные кампании поддерживают производители препаратов для подготовки к колоноскопии — это стимулирует производителей и эндоскопического оборудования, и оборудования для операций. И колоноскопия стоит денег, каждая — $1,5 тысячи. Кстати, не очень сведущие эндоскописты говорят: «У вас полип, все плохо, колоноскопия каждый год». Зачем? Все зиждется на биологии опухоли. Если это полип гиперпластический, он почти никогда в рак не переродится. Переродится в рак только аденома. Но это тот случай, когда размер имеет значение: если полип большой или их много, тогда надо чаще смотреть. Если нет, то достаточно раз в пять — десять лет.
То есть можно делать колоноскопию раз в пять — десять лет?
И тут есть свои нюансы и возможны ошибки. Кто сказал, что завтра не начнется рост полипа? А как тогда мы можем поймать этот процесс? Иммунохимический тест кала на скрытую кровь. Если он показывает две полоски, значит, в стуле есть скрытая кровь. Что дает скрытую кровь в стуле? Воспалительные заболевания кишечника, болезнь Крона, язвенный колит, тяжелый гастрит, где‑то разрушилась слизистая, и кровь выделяется. Каждый год нужно делать иммунохимический тест кала. Например, сделали тест в 50 лет, ничего не нашли, каждый год делаем — и в 53 года видим, что появилась скрытая кровь. В таких случаях хорошо перепроверить — сделать тест два, а лучше три раза, чтобы наверняка знать, кровь это или ошибка. Старые тесты реагируют на любой гемоглобин, не только человеческий, но и, например, если ты вчера съел хороший стейк — у тебя будет положительный тест.
Источник: vademec.ru
